- Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, - поспешил
пробормотать молодой человек с полупоклоном, вспомнив, что надо быть
любезнее.
- Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, - отчетливо
проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от его
лица.
- Так вот-с... и опять, по такому же дельцу... - продолжал
Раскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи.
"Может, впрочем, она и всегда такая, да я в тот раз не заметил", -
подумал он с неприятным чувством.
Старуха помолчала, как бы в раздумье, потом отступила в сторону и,
указывая на дверь в комнату, произнесла, пропуская гостя вперед:
- Пройдите, батюшка.
Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями,
геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена
заходящим солнцем. "И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!.." -
как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он
все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение. Но в
комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого
дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого
стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке,
стульев по стенам на двухтрех грошовых картинок в желтых рамках,
изображавших немецких барышень с птицами в руках, - вот и вся мебель. В углу
перед небольшим образом горела лампада. Все было очень чисто: и мебель, и
полы были оттерты под лоск; все блестело. "Лизаветина работа", - подумал
молодой человек. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире. "Это у злых
и старых вдовиц бывает такая чистота", - продолжал про себя Раскольников и с
любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую,
крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда он еще ни
разу не заглядывал. Вся квартира состояла из этих двух комнат.
- Что угодно? - строго произнесла старушонка, входя в комнату и
по-прежнему становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо в лицо.
- Заклад принес, вот-с! - И он вынул из кармана старые плоские
серебряные часы. На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочка была
стальная.
- Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул.
- Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите.
- А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же
продать.
- Много ль за часы-то, Алена Ивановна?
- А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит. За колечко
вам прошлый раз два билетика внесла, а оно и купить-то его новое у ювелира
за полтора рубля можно.
- Рубля-то четыре дайте, я выкуплю, отцовские. Я скоро деньги получу.
- Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с.
- Полтора рубля! - вскрикнул молодой человек.
- Ваша воля. - И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек
взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался,
вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
- Давайте! - сказал он грубо.
Старуха полезла в карман за ключами и пошла в другую комнату за
занавески. Молодой человек, оставшись один среди комнаты, любопытно
прислушивался и соображал. Слышно было, как она отперла комод. "Должно быть,
верхний ящик, - соображал он. - Ключи она, стало быть, в правом кармане
носит... Все на одной связке, в стальном кольце... И там один ключ есть всех
больше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно, не от комода... Стало быть,
есть еще какая-нибудь шкатулка, али укладка... Вот это любопытно. У укладок
все такие ключи... А впрочем, как это подло все..."
Старуха воротилась.
- Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля
причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних
рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А
всего, стало быть тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить за
часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
- Как! так уж теперь рубль пятнадцать копеек!
- Точно так-с.
Молодой человек спорить не стал и взял деньги. Он смотрел на старуху и
не спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать, но как
будто он и сам не знал, что именно...
- Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещь принесу...
серебряную... хорошую... папиросочницу одну... вот как от приятеля ворочу...
- Он смутился и замолчал.
- Ну тогда и будем говорить, батюшка.
- Прощайте-с... А вы все дома одни сидите, сестрицы-то нет? - спросил
он как можно развязнее, выходя в переднюю.
- А вам какое до нее, батюшка, дело?
- Да ничего особенного. Я так спросил. Уж вы сейчас... Прощайте, Алена
Ивановна!
Раскольников вышел в решительном смущении. Смущение это все более
увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался, как
будто чем-то внезапно пораженный. И наконец, уже на улице, он воскликнул:
"О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я... нет, это
вздор, это нелепость! - прибавил он решительно. - И неужели такой ужас мог
прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное:
грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц..."
Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего волнения.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в
то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так
ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей. Он шел по
тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился
уже в следующей улице. Оглядевшись, он заметил, что стоит подле распивочной,
в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Из
дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая
и ругая, взбирались на улицу. Долго не думая, Раскольников тотчас же
спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь
голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось
выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к
тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким
столиком, спросил пива и с жадностию выпил первый стакан. Тотчас же все
отлегло, и мысли его прояснели. "Все это вздор, - сказал он с надеждой, - и
нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь
стакан пива, кусок сухаря, - и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль,
твердеют намерения! Тьфу, какое все это ничтожество!.." Но, несмотря на этот
презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от
какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих. Но
даже и в эту минуту он отдаленно предчувствовал, что вся эта восприимчивость
к лучшему была тоже болезненная.