." - На перекрестки! - задыхаясь, крикнул командир отряда. - Всю линию от Жандармской до Покровки...Сдыхайте, но продержитесь три часа.
И вот...
Нас было шестеро, остановившихся перед тяжелой кованой дверью углового дома.
Три раза дергал матрос за ручку истерично звякающего звонка - три раза в ответ молчала глухо замкнувшаяся крепость.
И на четвертый, оборвав лязгнувшую проволоку, ударил с досады матрос прикладом по замку и сказал, сплевывая:
.
- Не отопрут, сволочи, а занять надо. Р-раз! Через забор, ребята!
.
Исцарапав руки о железные гвозди, натыканные рядами, мы через забор пробрались во двор, достали лестницу, вышибли окошко, выходящее в сад.
Я первым прыгнул в чужую, незнакомую квартиру, за мной матрос, потом Галька, потом все остальные.
.
- Вперлись куда-то к бабам в спальню! - пробормотал Степан-сибиряк, с удивлением поглядывая на свои огромные грязные сапоги и на белоснежное одеяло пуховой кровати.
.
Мы распахнули дверь в следующую комнату и столкнулись с седоватым джентльменом, лицо которого выражало крайнее удивление и крайнее негодование на способ, при помощи которого мы проникли в дом.
.
- На каком основании вы ворвались в чужую квартиру без согласия ее хозяина? - спросил он. - Будьте добры тотчас же покинуть помещение!
.
Вопреки обыкновению, матрос не изругался сразу, а вежливо объяснил седоватому джентльмену, что юнкеpa собираются атаковать революционный штаб и мы имеем огромное и вполне законное желание всеми способами противодействовать этому.
Внезапное же появление через окошко со стороны дамского будуара объяснил недостатком времени и невозможностью дозвониться в, очевидно, испорченный звонок.
.
Но так как это объяснение не показалось удовлетворительным седоватому джентльмену, то матрос загнул особую, припасенную только для торжественных случаев формулу, от которой едва ли не случился обморок с одной из девиц, имевших неосторожность выглянуть из соседней комнаты...
И добавил, что начихать вообще ему на все права, установленные буржуями, тем более что стреляют уже возле Семеновской площади.
Через пять минут все хозяева были заперты в чулан.
И матрос стал комендантом крепости.
.
Я мог бы многое рассказать, что было дальше: как стучали приклады в окованную железом дверь, как разоряли мы белоснежные постели, стаскивая перины и затыкая ими обстреливаемые окна.
И как встретилась Галька у веранды с пробирающимся к окну юнкером.
.
И Галька была красива, юнкер был тоже красив.
И Галька разбила ему голову выстрелом из нагана, потому что красота - это ерунда, а важно было три часа продержаться на перекрестке до тех пор, пока со станции Морозовки не подойдет сагитированный и взбольшевиченный батальон.
.
Я мог бы многое рассказать, и мне жаль, что в газетном подвале "Звезды" всего шесть колонок.
.
И потому продолжаю прямо с конца, то есть с той минуты, когда Гальки уже не было, а была только счастливая улыбка, застывшая на мертвых губах ее взбалмошно кудрявой головки, когда Степан-сибиряк и Яшка валялись - должно быть, впервые за всю свою жизнь - на мягком персидском ковре, разрисовывая его кровью, а нас осталось всего трое.
.
Звякнуло разбиваемое в сотый раз окно, заклубилась пылью штукатурка лепного потолка, заметалась рикошетом пойманная пуля и, обессиленная, упала на мягкий плюш зеленого кресла.
Звякнули в сто первый раз осколки стекол, и стыдливо опустили глаза строгие мадонны, беспечные нимфы раззолоченных картин от залпа особенной ругани, выпущенной матросом, когда рванула контрреволюционная пуля в приклад матросской винтовки, искорежила магазинную коробку.
.
- Лучше бы в голову, стерва! - проговорил он, одной рукой отбрасывая винтовку в сторону, другой выхватывая маузер из кобура.
- Сколько времени еще осталось?
.
Но часы, тяжелые, солидные, едко смеялись лицом циферблата и, точно умышленно, затягивали минуты.
Сдерживали ход тяжелых стрелок.
Для того чтобы дать возможность сомкнуться кольцу молчаливо враждебных стен и сжать мертвой хваткой последних трех из "банды", разгромившей бархатный уют пальмовых комнат.
.
Оставалось еще сорок минут, когда матрос, насторожив вдруг спаянное с сережкой ухо и опрокидывая столик с китайской вазой, с ревом бросился в соседнюю комнату.
И почти одновременно оттуда три раза горячо ахнул его маузер.
Потом послышался крик.
Отчаянный женский крик.
Мы со Степаном бросились к нему.
Распахнули дверь.
.
И сквозь угарное облачко пороховой дымки увидали плотно сжатые брови матроса, а в ногах у него - белое шелковое платье и тонкую, перехваченную браслетом руку, крепко сжимающую ключ.
.
- Курва! - холодно сказал матрос. - Она выбралась через окошко чулана и хотела открыть дверь.
.
У меня невольно мелькнула мысль о Гальке.
На губах у Гальки играла счастливая полудетская улыбка...
.
А у этой?
Что застыло у нее на губах?
Сказать было нельзя, потому что губы были изуродованы пулей маузера.
Но черты лица были окутаны страхом, а в потухающих глазах, в блеске золотого зуба была острая, открытая ненависть.
И я понял и принял эту ненависть, как и Галькину улыбку.
.
Впрочем, это все равно, потому что обе они были уже мертвы.
Мы кинулись назад и, пробегая мимо лестницы, услышали, как яростно ударами топора кто-то дробил и расщепывал нашу дверь.
.
- Точка! - сказал я матросу, закладывая последнюю обойму. - Сейчас вышибут дверь. Не пора ли нам сматываться?
.
- Может быть, - ответил матрос. - Но я, прежде чем это случится, я вышибу мозги из твоей идиотской башки, если ты повторишь еще раз!
.
И я больше не повторял.
Мы втроем метались от окна к окну.
.
А когда последний патрон был выпущен и взвизгнувшая пуля догнала проскакавшего мимо кавалериста, - отбросил матрос винтовку, повел глазами по комнате, и взгляд его остановился на роскошном, высеченном из мрамора изваянии Венеры.
.
- Стой! - сказал он. - Сбросим напоследок эту хреновину им на голову.
.
И тяжелая, изящная Венера полетела вниз и загрохотала над крыльцом, разбившись вдребезги.
И это было неважно, потому что Венера - это ерунда, а перекрестки... революционный штаб... и так далее...
.
Это было все давно-давно.
Дом тот все там же, на прежнем месте, но седоватого джентльмена в нем нет.
Там есть сейчас партклуб имени Клары Цеткин.
И диван, обитый красной кожей, на котором умерла Галька, стоит и до сих пор.
И когда по четвергам я захожу на очередное партсобрание, я сажусь на него, и мне вспоминается золотой зуб, поблескивающий ненавистью, звон разбитого стекла и счастливая улыбка мертвой Гальки.
.
У нее была темнокудрявая огневая головка.
И она звонко, как никто, умела кричать: - Да здравствует революция!"